Во-первых – запах. Совсем не противно, но абсолютно узнаваемо. Как в лавке торговца специями.  Что же так пахло в студклубе? Занавес – пылью? Половицы – деревом? Стулья – кожезаменителем? Люди – людьми? (гы). Сейчас уже не пахнет.

            Во-вторых – особенность попадания в клуб. Это же не открыл дверь и зашел… Среди коридоров политеха – длинных, каждый коридор – длиной в уличный квартал – посреди лестничной развязки на втором этаже – небольшой закуток, одна из стен которого – несколько дверей актового зала. Эти двери – как у Папы Карло – не предусматривают, вроде бы, ничего за собой, потому, что закуток днем залит дневным светом из лестничных окон и не может быть ничего за этими дверями (для несведущего),  потому, что не видно в окна ничего такого прозаичного, как пристрой к учебному корпусу. Но стоит потянуть тяжеленную дверь за ручку, похожую на кнехт, как за дверью открывается …ничто. Оно большое и пустое. Первый раз – столкнувшись с ним, непонятно – откуда взялся этот неосвещенный объем. Где-то далеко в темноте, за рядами невидимых стульев, перегораживающих дорогу, практически всегда освещенная сцена, иногда на ней люди, глухо звучат голоса… Сильный сквозняк засасывает вовнутрь и можно бежать. Направо и вперед – к двери справа от сцены, мимо заколоченного окна с батареей – и ты в студклубе. А наши – выше. Надо упереться в белый ободранный засов, отжать тугую дверную пружину и, пока она не выбросила тебя обратно – мимо кучи окурков и ведра, предназначенного для них – наверх по лестнице. Бабахает сзади дверь – так узнают, что кто-то идет… и на площадке у подоконника уже кто-то есть и курит (или уже поет) …ему говорят «Привет!» и пробегают мимо. Потому что «включаются» – не  в коридоре, а - «вторая дверь направо». Звенит колокольчик. Оборачиваются. Тебя ждут. Ты дома. 

Не мне писать о концертах. Не собирал программу. Не прослушивал номера.

Только вот, не пишет никто. Типа – забудь… А помню. Кто-то собирается вести концерт (чаще – Хроленко с Нижегородовым), кто-то ставит аппаратуру, чтобы записать всё (Никитос с Пищальниковым), новые песни – это уж практически все («подготовим специально к концерту», «ребята, вам пора уже номер сделать», «Валер, ты что петь будешь?»), кто-то приглашает гостей – из Тагила, Казани, Ижевска, Березников, и надо сделать сами приглашения, распространить их, нарисовать афиши и декорацию.

 Последняя неделя расписана по дням репетиций – кто когда поет. Поют везде – в комнате клуба, где тенями ходят и делают свои организационные дела непоющие, в коридоре, на лестничных площадках, а иногда и – на первом этаже, если от других комнат ключи дадут. Эти звуки негармоничны, прерываются, повторяются и накладываются друг на друга как вкус в сложном салате, как краски в эксперессивной живописи, как запахи весной – гул, который расслаивается на части, когда начинается концерт.  К микрофону, сняв часы и выпив валерьянки, выходит Олег с девчонками в черном. «Виктор Берковский, слова Михаила Светлова. Гренада». И, поехали…

Нет сейчас такого ритма, в который можно было попасть, чтобы спокойно прослушать (если найдешь) весь концерт – с паузами, в которые надо (ни в коем случае не торопясь), настроить микрофоны по высоте и положению. Услышать, как поет трио «Эхо1» – это  когда еще с Людмилой пели Светка Тимшина и Валя Берг – когда ловишь себя на мысли, что присутствуешь при чуде, и не в вокале дело, а в том, наверное, о чем он…  Увидеть Вову Лунегова одного, в луче прожектора со своей двенадцатиструнной красной гитарой, её гулом и его «шепотом: «стучат шаги по гулким коридорам»… Или позднее – «Эхо2» - с Танькой и Маринкой – «шел бы дым из наших труб» – колокольчиком.   Услышать Кокшарова – не как поет, а  где попрет у него в песне и чтобы всех пробило –  «ведь этой в песне есть пятьсот куплетов»…

Врежется в память трио: Галка, Сухова и Лариска – и чего бы казалось…, еще шутили «…что-то кричат с тоски, но ничего у них не получается», а столько ансамблей забыл, сколько некоторые за жизнь видели, а как ОНИ пели – помню. Как Олег играет «Снег» Гладкова – уже и Минина разучили и Луферова, а этот джаз – играет только он: «Падал снег, стоял на месте и уже совсем нелепо, постояв чуть-чуть на месте, улетал обратно в небо…» Как Бегишева отгрызает отрощенные длинные ногти на левой руке, получив штук 20 записок лично к ней с просьбой спеть, и списки, списки… – «…и стаи звуков со стен взметнулись и устремились вниз, переполняя ночь несметным хором…». Как Ирка Хроленко читает Цветаеву и, кажется, помрет вместе с ней… Как Леха Леонтьев небрежно, но поразительно точно говорит про пароход, от которого навсегда уплывает наш август в «Политехнике»… Как Лариска жутко стесняется, пока не запоет «…я до смерти с тобой разделю и очаг и подмостки..». Как Наташка Иванова покажет всем, как надо петь в одиночку – «Туманы город замели», и Берегу на перепеть – это соло… И еще и еще. И Вадик с бас-балалайкой и даже Серега Бритвин. И гости, гости – те, кто вчера медики, а сегодня «наши ваще», и те, кто вчера «наши ваще», а сегодня «лунеговцы», и все выходят на последнюю песню, и кажется сцена сломается, и не слышно в микрофоне, как ты поешь, только чувствуешь ритм «Резонаты» у Фила и видишь встающий и поющий до последних рядов зал: «не заржавеют в ножнах скрытые клинки»… и прошло время. Не заржавели. И чему радуюсь? Просто так.